Читая-перечитывая Шмемана…

Дневники,

Понедельник, 1 февраля 1982.

…Мне вдруг стало ясно, что на последней глубине дьявольская борьба внутри Церкви идет с Евхаристией и что это, конечно, не случайно. Без поставления ее во главу угла Церковь – «религиозный феномен», но не Церковь Христова, «столп и утверждение Истины…» Тим.3:15. Вся история Церкви отмечена поэтому «благочестивыми» попытками «редуцировать» Евхаристию, сделать ее «безопасной» и для этого растворить ее в благочестии, свести ее к «говению», оторвать ее от Церкви (экклезиология), от мира (космология, история), от Царства (эсхатология). И ясным стало, что если есть у меня «призвание», то оно тут, в борьбе за Евхаристию, против этой редукции, против расцерковления Церкви – путем ее «клерикализации», с одной стороны, ее «обмирщения» – с другой.
Вторник, 2 февраля 1982. Сретение
Клерикализм вбирает, всасывает в себя всю священность Церкви: власть как «священную власть» – управлять, вести, администрировать и т.д., власть совершать таинства, вообще всякую власть как «власть, мне данную…». Клерикализм, далее, всю священность отделяет от мирян: иконостас, причастие (только по разрешению…), богословие… Короче говоря, клерикализм де-факто отрицает Церковь как Тело Христово, ибо в теле – все органы однородны и разнятся друг от друга по функции, а не по «естеству»… И чем больше клерикализм – «клерикализируется» (традиционный образ епископа, священника – подчеркиваемый одеждой, волосами и пр.; ср. епископа во всей его внешней славе…), тем больше сама Церковь «деклерикализируется», обмирщается, духовно подчиняет себя «миру сему». В этой связи характерна параллельная с духовенством клерикализация монашества: изначально мирянского движения par excellence. В Новом Завете «духовенство» представлено как, так сказать, идеальное мирянство. А затем почти сразу начинается его все более и более радикальное отделение от мирян, и не отделение только, а противопоставление мирянам.
И опять-таки очевиднее всего это – в отделении мирян от причастия как исполнения ими своего членства в Теле Христовом. Вместо «образ буди верным» возникает образ отделенного от верных священного властителя, раздаятеля «благодати» по своему усмотрению.
Вот откуда – борьба духовенства против причастия, ограждение его исповедью, «разрешением» – «мне данной властью» и т.д. Борьба, так очевидно усиливающаяся сейчас под влиянием одержимых своей властью, своей священностью молодых епископов. Ничто не угрожает так этой их власти, как возвращение Евхаристии – Церкви, возрождение ее как Таинства Церкви, а не «одного из средств освящения…»
Трагедия «богословского образования» в том, что молодые, «ищущие священства», сознательно или подсознательно именно этого отделения, власти, возвышения над мирянами и жаждут, и ищут, и эгу жажду в них усиливает, ее буквально порождает вся система богословского образования, a priori присущий ей клерикализм. Как в этой системе могут они понять, не умом только, а всем существом, что от власти, всякой власти нужно бежать, что она всегда соблазн, всегда – от диавола. Что от нее освободил нас Христос словами: «дадеся Ми всякая власть»Мф.28:18. и явлением власти – светом власти как власти любви, власти жертвенного самоприношения… Что дал Он Церкви не «власть», а Духа Святого: «Приимите Дух Свят…» Ин.20:22. Во Христе власть вернулась к Богу, была исцелена от «властвования» («а среди вас да не будет так»Мф.20:26).
На шестьдесят первом году жизни вдруг спрашиваешь себя: как могло все это оказаться столь извращенным? И становится просто страшно.

************  **********************

В связи с Украиной

*

Дневники,

Hamilton, Ontario [Канада]. Четверг, 8 октября 1981

В Гамильтоне на конференции русских и украинцев!

…

Сегодня – тут. Несколько знакомых. Доклады (весь день!) и их обсуждение – скучные. Украинцы (они в большинстве) очень милые «хлопцы», гордые своим профессорством. И, однако, все, что они говорят, – даже верное, – a priori испорчено их утробной ненавистью к России. Ненавистью при этом мелочной, исключающей всякое стремление хоть что-то пересмотреть, переоценить, увидеть в России хоть что-нибудь хорошее. Русские (их мало) – вроде как бы офицеров или «бар», которых самотеком судят… Пожалуй, все-таки полезно узнать, что не все на земле любят Россию. Узнать, что говорит другая сторона…

Суббота, 10 октября 1981

… Вчера поздно вечером вернулся из Гамильтона. Может быть, потому, что у меня был «личный успех» (почти овация после моего доклада), от съезда осталось, в конце концов, светлое впечатление. Такое чувство, что присущая всем этим украинским интеллигентам ненависть к России – не такая уж глубокая, не такая «кровная» и что больше всего в ней обиды на непризнание, на то, что русские не принимают, не приняли их и вообще все «украинство» всерьез. Но «горизонтально» – академическими спорами о том, был ли Гоголь русским или украинцем, – трагедии этой не разрешить. И, может быть, и мой «успех» был лишь в том, что я говорил о «вертикальном» измерении, хоть как-то «отнес» всю тему к тому, что над и Россией, и украинством… И, увы, нужно признать, что русское презрение – действительно «гоголевских» размеров.

****

****

Четверг, 6 марта 1980

Все та же тусклая, греховно-низкая полоса. «Без божества, без вдохновенья…». И ничего не хочется делать, и все откладываешь… Чувствую в себе полное отсутствие подвига, усилия, собранности, не говоря уже о молитве.

Вторник, 11 марта 1980

Мое главное и постоянное ощущение – это ощущение жизни. В словах это очень трудно выразить. Может быть, ближе всего к этому ощущению слово «удивление», восприятие каждого момента и каждого состояния как некоего дара (в отличие от «само собою разумеющегося», «самоочевидного»). Все всегда ново, все всегда есть не просто жизнь, а встреча с жизнью и потому как бы откровение… Пишу и сознаю, что это не те слова, но других не нахожу. Знаю только, что этот дар, что это откровение требуют внимания, ответа. Что жизнь, иными словами, есть постоянное «приятие» дара жизни… Может быть, все так чувствуют. Но мне иногда кажется, что нет. Что масса людей, может, даже – подавляющее большинство, живут, не замечая жизни. Она для них как бы нейтральная, безличная «рама» их самих, «субстрат», но не встреча, не дар. Они ее не видят, как не видим мы зеркало, когда глядимся на себя в нем. Как в зеркале мы видим себя, но не зеркало, так и в жизни можно (и даже очень легко) не увидеть жизни. Или по-другому: она – прозрачный мешок, наполняемый мною: моей деятельностью, заботами, интересами и т.д. Иногда наполнение это дает ощущение «жизни» («жизнь бьет ключом»), иногда – в минуты ясновидения – почти отчаяния («дар случайный, дар напрасный…»). Думал об этом, читая вчера «на сон грядущий» биографию Каммингса…

Среда. 12 марта 1980

Если продолжить вчерашнее размышление, то не приводит ли оно к восприятию и смерти как дара, то есть опять-таки как встречи, как последней, решающей встречи с тем, что одно, в конечном счете, «животворило» жизнь, открывалось в ней, делало ее даром. «Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение», – говорит апостол Павел. Да, если жизнь становится, и в ту меру, в какую она становится, – Христом, если Он есть тот дар, в который все время претворяется жизнь, то тогда смерть есть приобретение, благословенное условие того лицом к лицу, жажда которого и есть жизнь в «мире сем». Страх, ужас смерти, думается мне, сосредоточен на одном: «Все будет продолжаться, а меня не будет… Так же будет светить солнце, так же будут бежать люди по своим делам, а меня не будет«. «Вкушая вкусих мало меда… и се, аз умираю…». Именно это чувство порождает страх и ужас, и именно ему не помогает «вера в загробный мир». Уж тогда – так думает, так ощущает человек – лучше, чтоб ничего… И ему не помогают, его не «утешают» сладкие строки о «блаженстве безгрешных духов». Он хочет только того блаженства, которое он знает, а оно только тут, в опыте этой жизни. Свою вечность мы находим только тут. И христианство утверждает, что находим мы ее во Христе. Он для того пришел к нам, в эту жизнь, чтобы она стала встречей с Ним и в этой встрече заложенной жаждой последнего исполнения, последней встречи с Ним – в смерти. Она становится «приобретением»… Отсюда – самоочевидность условия: «Если любите Меня…». Любить же нельзя ни «учения», ни «заповедей», ни «обещаний». Любить можно, только если есть встреча, если Христос стал «даром» всего в жизни.

Воскресенье, 16 марта 1980

Мой главный грех: я ни в чем себе не отказываю. Может быть, по сравнению с другими, мне не так уж много хочется (в отличие от нравственного, волевого – «я хочу«). Но зато этому «хочется» я совсем не оказываю никакого сопротивления. И когда я это осознаю, мне становится страшно: полное отсутствие борьбы, той «невидимой брани», о которой столько говорится в духовной литературе… Страшно же становится потому, что одновременно осознаешь силу присущего мне самообмана. Я убедил себя, что я не только хочу, но и мне хочется неизменно светлого, хорошего, радостного (все-де по принципу: «где сокровище ваше, там и сердце ваше»). И этим как бы «снял» конфликт между хочу и хочется. А это конфликт, приводивший в отчаяние даже апостола Павла: «…потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю…<…> …знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. <…> Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?»

Вторник, 22 апреля 1980

«Крестом я распят для мира и мир для меня…». Говорил об этом вчера вечером на лекции о крестных праздниках: Воздвижении и т.д. О том, что крест – это принятие «невозможного призыва» Божьего к человеку, Его замысла… Что крестом исключены религии «эскапизма», с одной стороны, «терапевтики» – с другой. Читал лекцию – очень остро сознавая это – прежде всего себе самому.

Пятница, 2 мая 1980

«Мир во зле лежит». И вместе с тем опять «блаженство мая»

Среда, 10 сентября 1980

Я сносно играю все свои «роли» – семинарскую, богословскую, церковную, русско-эмигрантскую, но все это именно «роли»…Я, в сущности, доволен моей судьбой и другой не хотел бы. По-своему я каждую из этих ролей, каждый из этих миров – люблю и, наверное, скучал бы по ним, если бы был их лишен. Но и полного отождествления с ними нет. Я думаю, приблизительно, так: у меня есть «внутренняя жизнь», но «духовная» в страшном загоне. Да, есть вера, но при полном отсутствии личного, жизненного «максимализма», так очевидно требуемого Евангелием.

С другой же стороны – все, что я читаю об этой «духовной» жизни, все, что я вижу в людях, ею якобы живущих, – чем-то меня «раздражает». Что это – самозащита? Зависть к тем, кто ею живет, и потому желание denigrer? Но вот где-то, случайно, читаю цитату из Симеона Нового Богослова о необходимости ненавидеть тело – и сразу чувствую, что не только «худшее» во мне, а и что-то другое с этим не соглашается, этого не приемлет…

Простой вопрос о простом земном, человеческом счастье. О радости, преодолевающей страх смерти. О жизни, к которой призвал нас Бог. О том, для чего – «о чем» – сияет солнце, для чего и о чем – эти наши лабельские горизонты, эти мягкие горы, покрытые лесом, это огромное небо, этот блеск лучей…

Почему – в другом ключе – привела эта «духовная линия» к тому, что и самой Церкви, Евхаристии, благодарения, радости как-то не чувствуют, не хотят верующие, а хотят – страха, печали, какого-то почти злорадного отвержения всего этого?

======

Дневники, Четверг, 21 февраля 1980
Первая Преждеосвященная вчера, а до нее, так же как и накануне, бесконечные исповеди. И, как всегда, чувство неясности: в чем смысл исповеди, такой, какой существует и практикуется она сейчас? Понятна мне исповедь католическая («нарушение закона»), но не понятна православная – ни, так сказать, «догматически» (таинство покаяния), ни духовно. В ней очевиднее всего метаморфоза христианства, Церкви.

Церковь родилась как реальность, противостоящая и внешне, видимо, и еще больше – внутренне, невидимо, – миру сему. Метаморфоза же ее заключается в том, что она стала постепенно, а теперь уже и окончательно – религиозным «обслуживанием» мира. Изначально таинство покаяния было целиком сосредоточено на одном: на измене Церкви, то есть воплощаемой и являемой ею реальности. Грех осознавался прежде всего как измена «новой жизни», выпадение из нее. Он был разрывом, отпадением, предательством, так же как святость понималась не как «нравственное совершенство», а как «онтологически» верность Христу и Его Царству. Нравственное учение Евангелия – эсхатологично, а не «этично». Сущность греха – не просто нарушение «закона», а отпадение от Бога и от жизни, от подлинного «вожделения». И, во-вторых, сущность его для христиан как измены Христу, отпадения от Него и от Церкви как Им данной жизни. Таким образом, таинство покаяния – это возврат, это возвращение, путем раскаяния, в «новую жизнь», уже данную, уже явленную… Современная исповедь обращена, однако, не на то, не в этом суть ее, а в некоем «моральном» регулировании жизни в «мире сем», регулировании его собственных «законов». Иными словами, таинство покаяния было вначале отнесено не к нравственному закону, а к вере и к греху как отпадению от веры («верующий в Него не грешит» 1 Ин.3:6.) (см. все первое послание Иоанна). Теперешняя исповедь есть разговор о нарушениях «нравственного закона», о слабостях и греховности, но без «отнесенности» к вере. И ответ в нем – не о Христе, а что-то вроде «старайтесь побольше молиться…», «боритесь с искушениями…». Как и все в христианстве, таинство покаяния – эсхатологично. Оно есть возврат человека в вожделенное Царство, в «жизнь будущего века». А чем стало оно – я просто не знаю, и как, в каких «категориях» понимать и объяснять это «разрешение грехов» после трехминутного разговора о «слабостях» – тоже не знаю.

==============

О Вере и «религиозном чувстве»

(из книги Евхаристия Таинство Царства)

.

Если в богословии выпадение единства объясняется, таким образом, самим мето-
дом этого богословия, оторвавшим его от живого опыта Церкви, то в современном бла-
гочестии причину этому нужно искать в постепенном растворении веры в том, что
лучше всего определить как «религиозное чувство». Многим утверждение это пока-
жется странным, даже бессмысленным, настолько в наши дни понятия эти стали рав-
нозначными, тождественными. Для христианства, однако, в христианском опыте и по-
нимании веры разница между ними поистине огромная.

Вера есть всегда и прежде все-
го встреча с Другим, обращение к Другому, принятие Его как «пути, истины и
жизни», любовь к Нему и желание всецелого единства с Ним — так что «уж не я живу,
но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20). И потому, что вера всегда обращена на Другого,
она есть выход человека за пределы своего «Я», коренное изменение взаимоотношений
его прежде всего с самим собой. Между тем как «религиозное чувство», в наши дни
снова доминирующее в религии, тем-то и отлично от веры, что живет и питается оно
самим собою, то есть тем удовлетворением, которое оно дает и которое, в конечном
итоге, подчинено личным вкусам и переживаниям, субъективным и индивидуальным
«духовным нуждам».
Вера, в ту меру, в какую она подлинная вера, не может не быть внутренней борь-
бой: «Верую, Господи, помоги моему неверию…». Религиозное чувство, напротив, по-
тому и «удовлетворяет», что оно пассивно, и если на что и направлено, то больше все-
го на помощь и утешение в житейских невзгодах. Вера, хотя субъектом ее всегда явля-
ется личность, никогда не индивидуалистична, ибо обращена к тому, что раскрывается
ей как абсолютная Истина, по самой природе своей не могущая быть индивидуальной.
Поэтому вера неизменно требует исповедания, выражения, привлечения и обращения к
себе других. Религиозное чувство, напротив, предельно индивидуалистично, ощущает
себя как невыразимое и ежится от всякой попытки выражения и осмысления, как от
ненужного и вредного «умствования», рискующего разрушить «простую веру». Вера
непременно жаждет целостности просвещения собою, подчинения себе и разума, и во-
ли, и всей жизни. Религиозное чувство, напротив, легко принимает разрыв между ре-
лигией и жизнью и благополучно уживается с идеями, убеждениями, иногда целым
мировоззрением, не только чуждыми христианству, но зачастую открыто ему противо-
речащими.
Так вот, именно «религиозное чувство», а не вера в изначальном христианском
восприятии этого слова, доминирует, если не безраздельно царит в современной пра-
вославной «церковности». Этой постепенно совершившейся подмены им веры обычно
не замечают, потому что извне, на поверхности церковной жизни оно чаще всего выяв-
ляет себя как самый что ни на есть стопроцентный оплот подлинной церковности» и
«истинного православия». В православном его варианте оно и впрямь выражается пре-
имущественно в утробной привязанности к обрядам, обычаям, традициям, ко всем
внешним формам церковной жизни. И вот, благодаря этой внешней «церковности» ре-
лигиозного чувства, столь многие не понимают, что консерватизм, действительно при-
сущий ему, есть на деле псевдо-консерватизм, глубоко чуждый, можно даже сказать,
враждебный изначальному христианскому преданию. Это — консерватизм формы, но
не только без отнесения ее к ее содержанию, то есть к вере, в ней воплощенной, ею
раскрываемой и даруемой, но и фактически отрицающий само наличие такого содер-
жания. Если религиозное чувство столь «консервативно», столь привержено к форме,
что любое, даже самое незначительное изменение этой последней тревожит и раздра-
жает, то это потому, что именно формой, «формой в себе», ее неизменностью, священ-
ностью, красотой оно и заворожено и «питается», в ней находит то удовлетворение, в
искании которого сама его сущность. И потому еще больше тревожит и раздражает его
всякая попытка осмысления формы, искания в ней воплощенной, ею являемой исти-
ны — тут, и вполне справедливо, чует религиозное чувство смертельную для себя
опасность, нависший над собою суд веры.
Действительно, новизна, абсолютная и вечная новизна христианства — только в
вере, только в Истине, которая верою удостоверяется и претворяется в спасение и
жизнь. Поэтому без отнесения своего к вере, без постоянного «опознания» самих себя
как воплощения и исполнения веры, никакие «формы» в христианстве не действитель-
ны, больше того, сами становятся идолами и идолопоклонством, ибо делаются нару-
шением того поклонения Богу «в Духе и Истине», что заповедано и даровано нам Хри-
стом. Христианство, это не трудно показать, не создало никаких новых форм, оно вос-
приняло и унаследовало «старые» формы, извечно присущие человеческой религии и
жизни. В том, однако, вся вечная новизна его, что древние формы оно не только на-
полнило новым содержанием, новым смыслом, но поистине претворило и вечно пре-
творяет в само явление, в сам дар Истины, в причастие ей как новой жизни. Но претво-
рение это, повторяю, совершается только верою. «Дух животворит, плоть не пользует
нимало». Только вере, потому что она от Духа и знает Истину, дана сила животворить
плоть формы, претворять ее «во единого Духа причастие».
Но этого претворения как раз и не знает, ибо прежде всего не хочет, религиозное
чувство. Не знает, не хочет потому, что в самой сущности своей оно агностично, об-
ращено не к Истине, питается и живет не верой как знанием и обладанием Истиной,
как жизнью жизни, а самим собою, своим самоуслаждением и самодовлеемостью. Об
этом лучше всего свидетельствует поразительное равнодушие к содержанию веры,
полное отсутствие интереса к тому, во что верит вера, у подавляющего большинства
людей, называющих себя верующими и вполне искренне приверженных Церкви. Луче-
зарное откровение Троичного Бога, триединства Божественной жизни, тайны Богоче-
ловечества Христова, соединения в Нем — «непреложного, неизменного, неслиянного,
неразлучного» — Бога и человека, снисшествие в мiр Духа Святого и в Нем — «иного
жития, вечного начала», — все то, чем буквально жила ранняя Церковь, чему радова-
лась как «победе, победившей мiр», и что было в ней потому предметом напряженного
осмысливания и страстных споров, — все это современному «религиозному» человеку
не интересно. И это не от греховной лености, не от слабости. Содержание веры, Исти-
на, на которую она направлена, не интересны ему потому, что они не нужны самой его
«религиозности», тому религиозному чувству, которое постепенно заменило собою,
растворило в себе веру.

*

*

*

*

Последняя проповедь отца Александра, буквально за две недели до смерти, 24 ноября 1983г.

Всякий, кто способен благодарить, достоин спасения и вечной радости.

Благодарим Тебя, Господи, что изволил принять службу сию, Евхаристию, приносимую Святой Троице, Отцу, Сыну и Святому Духу и наполняющую наши сердца радостью, миром и праведностью во Святом Духе.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты открыл Себя нам и дал нам предвкушение Твоего Царствия.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты соединил нас друг ко другу, в служении Тебе и Твоей святой Церкви.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты помог нам пре­одолеть все трудности, напряжения, страсти и иску­шения, восстанавливая среди нас мир, взаимную лю­бовь и радость в общении Святого Духа.

Благодарим Тебя, Господи, за посланные нам стра­дания, ибо они очищают нас от самости и напомина­ют нам об «едином на потребу», о Твоем вечном Цар­ствии.

Благодарим Тебя, Господи, что Ты нам дал эту стра­ну, где мы можем свободно служить Тебе.

Благодарим Тебя, Господи, за эту школу, где возве­щается имя Бога.

Благодарим Тебя, Господи, за наши семьи: за му­жей, жен, особенно за детей, которые учат нас, как славить имя Твое святое в радости, движении и свя­той возне.

Благодарим Тебя, Господи, за всех и за все. Велик Ты, Господи, и чудны дела Твои и нет слова достойно­го воспеть чудеса Твои!

Господи, хорошо нам здесь быть.

———————-

Иосиф Бродский читает свои стихи

Сретение

(новое)

.

.

.

.

.

Протоиерей Александр Шмеман очень близок мне по пониманию и чувству Церкви, Веры, Евхаристии. Более того, именно у него я выявил очень важный и недостающий момент для своего Предельного формализма (ПФ), и который не выуживался непосредственно из «Капитала», если коротко — о «символе».  Еще более, его исследование чина и существа Литургии, в формальных аспектах, есть становление целого, в смысле ПФ.

(Давно мне хотелось завести такую страничку…)

http://www.shmeman.ru/

ДНЕВНИКИ 1973- 1983 Русский путь, М. 2005

Дневники и фотографии

—————————————————

Аминь. Это слово обычно переводят «да будет так». Но смысл его, звучание — сильнее. Ибо означает оно не только согласие, но и активное принятие. «Да, это так и так да будет»

Евхаристия. Таинство Царства.

Пятница, 30 декабря 1977

Как хотелось бы честно, просто, ясно изложить, «в чем моя вера», и как это невозможно… Прежде всего потому, что это не ясно моему уму и сознанию. Одно, мне кажется, все-таки «ясно», а именно: что основными «координатами» этой веры являются, с одной стороны, острая любовь к миру во всей его «данности» (природа, город, история, культура), а с другой стороны – столь же острое, столь же очевидное убеждение (или «опыт»), что сама эта любовь направлена на то «другое», что этот мир «являет» и в явлении чего – его сущность, призвание, красота и т.д. Поэтому мне одинаково скучно и тоскливо там, где это «явление» отрицается, то есть и с теми, кто этот мир любит без «отнесенности» к «другому», и с теми, кто это «другое» (религию) просто противополагает миру. Скучно и с законченными «секуляристами», и с законченными «религиозниками». А именно эта поляризация и происходит в наши дни. Тоска «обмирщенности» и тоска «благочестия», ибо и то и другое прежде всего маленькое, унылое, само по себе именно скучное. Однако это именно «координаты», и остается главный и единственный вопрос: что же все-таки делать, как жить в мире – Богом, и в Боге – миром, то есть любовью? В чем присущее человеку творчество! Ибо вместе с Богом он творит свою жизнь и, следовательно, свое Царство Божие…

Понедельник, 17 октября 1977

Иногда краешком души чувствуешь, что да, жизнь вечная – в знании и созерцании Истины и ни в чем другом, ибо знание Истины и есть общение с Богом и единство с Ним.

Понедельник, 6 июня 1977

«Обреченность» империи в 1914 году (тема, общая Ульянову и Солженицыну) – откуда, почему она? Надо ли, для истолкования ее, вводить нечто «таинственное» или достаточно фактов? Весь комплекс Государя (личная слабость, императрица, Распутин) – решающий ли это фактор? Если бы, скажем, вместо Николая II был царь типа Александра III, можно ли бы было избежать «обреченности»? Солженицын, думается мне, прав, видя корень этой обреченности в неизмеримо более глубоких «узлах» (хотя толкует он их – например, в том, что касается XVII века, – по-моему, неправильно). Обреченность, прежде всего, – во внутреннем распаде России, в том, что in the moment of truth4, которым стал «проклятый» 14-й год, была не одна, а много России, и монархия их уже не соединяла, не претворяла в «единство». От любого толчка Россия неизбежно должна была распасться, и ее «единство» сейчас – только голой, тоталитарной властью, не случайно, а закономерно.

К началу XX века Россия, как это ни звучит риторически, потеряла душу, вот причина ее обреченности. И потому смерть вошла в нее. И единственный вопрос: может ли душа эта «возродиться»? Единственный замысел, единственный и по своей страстности, – Солженицына, как раз такое «возрождение души». Отсюда два следующих вопроса: возможно ли это вообще, по существу? Способен ли он на это? Ответ на оба вопроса – сомнителен, для меня во всяком случае.

4 в момент истины (англ.).

Суббота, 18 июня 1977

И объяснение это останется невозможным, пока человечество, сохранив «эсхатологию», будет отрицать Бога. Ибо тут, в этом парадоксе – весь абсурд современной цивилизации, ее внутренний тупик. Она говорит «религиозным языком» и в то же время ненавидит религию. Совершенно бессмысленному – без Бога – миру она возвещает «смысл». Но откуда же ему взяться, этому смыслу? Но настоящая, «демоническая» тайна нашей цивилизации не в искании смысла, а в том, почему она так страстно хочет смысла без Бога. Почему, иными словами, она так глупа метафизически. Эта глупость между тем является, по-моему, главным «доказательством» бытия Божия. Ибо имя этой глупости – «гордыня»: «будете, как боги». Падение Адама и Евы совершается, продолжается, действует всегда, и locus5 этого действия не какая-то отвлеченная «природа», которую-де мы «унаследовали» от Адама, «locus» этот – цивилизация. Она и есть «змей-искуситель». Она открывает человеку его возможности (неограниченные!) и скрывает от него тем самым его онтологическую ограниченность, она говорит ему: «будете, как боги». Удивительно: каждый подлинный «творец» – скромен, а созданная этими творцами «цивилизация» – горда. Маленький человечек, вылезая из туристического автобуса, смотрит на картину Микеланджело и говорит: вот на что мы, человечество, способны! Вот что мы создали! То, что смиряло художника (а каждый творец только в ту меру и творец, в какую он «смиряется» перед своим творческим даром), становится источником гордыни для «человечества».

5 место, центр (лат.)

Вторник, 22 марта 1977

В воскресенье в Монреале, стоя во время английской Литургии в церкви, я думал: неужели когда-нибудь поймут наконец «православные», что служить, петь, стоять в церкви нужно именно так и только так? После этого архиерейская обедня (в которой участвую) кажется настоящим падением. Эти нахальные иподиаконы, разбрасывающие орлецы, «номера» хора, рычание Апостола, все это – привычное с детства! – ударяет по нервам, как предательство… Вот в этом-то как раз и упрекает меня о. Сергий Желудков: в том, что я все это «замалчиваю». От страха ли? Нет, пожалуй, скорее от «реализма», от отвращения к «бунтам» в Церкви, от чувства, что частичные исправления не помогут, если не будет сначала обращения к другому видению Церкви, к другому «переживанию» богослужения.

Среда, 23 марта 1977

Удручающая суета в семинарской жизни. Удручающий уровень интересов студентов, уровень того, что называется «церковностью».

Пятница, 25 марта 1977

Благовещение – любимейший из любимейших праздников. Стоя вчера за всенощной в алтаре, слушая эти ликующие песнопения, все на тему: «Благовествуй, земля, радость велию, пойте, небеса, Божию славу…», – думал: какие могут быть «проблемы»? Не состоит ли вся жизнь в принятии и усвоении этой радости свыше, причем усвоение состоит в том, чтобы все в этой радости увидеть и по-новому принять?

Вторник, 15 марта 1977

…В воскресенье в «Нью-Йорк тайме» статья о резком падении посещаемости церквей и упадке «верований» в смысле принятия догматов, той или иной доктрины. Заявление молодого католика: «Я не вижу, что принятие того или иного догмата Церкви изменило бы в моем подходе к жизни». Думал об этом сегодня и «координировал» в мысли с успехом всяческой субъективной «религиозности». Убывает вера, усиливается религия. Боюсь, однако, что вера-то, в сущности, давно стала убывать, что «держались» Церкви в последние века не верой, а той же религией, и держались ею, пока она «социально» соответствовала чему-то в культуре, обществе и т.д., соответствовала, может быть, в ту меру, в какую «свобода» и «секуляризм» не проникали в толщу сознания и цивилизации. Но теперь это совершилось, и вот первой жертвой является Церковь. Протестантизм был «расцерковлением» христианства или, во всяком случае, началом такого расцерковления. И не случайно «постватиканская» Церковь протестантизируется (отказ от авторитета, от понятия «ереси», от тональности «объективности»). Потому и Православие держится только держанием за Церковь как за природное общество – этническое, национальное и т.д. Но в основе Церкви как уникально христианского явления лежит вера. Вера вечно рождает и исполняет Церковь, и только вере Церковь и нужна как «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»3. И нужна только в меру эсхатологизма христианской веры, то есть как таинство «будущего века». Ре-

1 Puzzle (англ.) – картинка-загадка (собирается из отдельных кусочков).
2 Все то же самое (англ.).
3 Евр.11:1.

лигии, да и то далеко не всякой, нужна не Церковь, а нужен храм. Храм – «религиозного» происхождения (отсюда евангельское: «разрушьте храм сей…»1), а Церковь – христианского. Однако Церковь – наша, во всяком случае, – давно уже отождествила себя с «храмом», растворила себя в «храме», и это значит – вернулась к языческому храму как «фокусу»2 природной жизни, как к ее религиозной санкции. Протестантизм был попыткой спасти веру, очистить ее от ее религиозной редукции и метаморфозы. Но он это сделал ценой отказа от эсхатологии, замены ее «спасением» предельно личным, индивидуальным. И потому – в сущности – отказом от Церкви… В плане «природного» наибольшим анахронизмом было, пожалуй, католичество. Ибо оно «возможно» было только пока можно было отрицать или ограничивать свободу личности, то есть основной «догмат» Нового времени. Попытавшись переменить рельсы, соединить себя со свободой, оно просто рухнуло, и я не вижу, как возможно его возрождение (разве что при «фашизации» человечества, при новом отказе его – вполне возможном – от взрывчатого синтеза свободы и личности). Что же касается Православия и протестантизма, то они гибче. На глубине Православие, мне кажется, давно уже «протестантизируется»: «верит» в нем каждый по-своему, но соединены все «религией», то есть храмом и обрядом. Отсюда двойное движение: если от религии к «вере», то к расцерковлению, к уходу в личную религию; если от «веры» к религии – то к православию, Типикону, кадилу и иконам. Оба движения «неполноценны»: в одном торжествует индивидуализм (отрицание Церкви), в другом – «религия» (редукция Церкви) и, в сущности, тоже индивидуализм.

Люди, слушающие нас, совершенно искренне не понимают, чего мы от них хотим. На последней глубине мы (кучка) хотим Церкви, но в христианстве давным-давно уже нету опыта Церкви, он заменен опытом храма плюс индивидуальной религии, изнутри лишенной всякой веры в смысле «осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом»… Ожидаемое что? Невидимое что? Что-то «божественное» in se3, трансцендентное, загробное, неотмирное, что-то, что «помогает жить». Но все это, modus4 переживания всего этого, в конце концов, – дело вкуса (индивидуального выбора, привычки и т.д.). A de gustibus non est disputandum. Quod erat demonstrandum!5

Перечитал написанное и хочу уточнить – о вере, Церкви и свободе. Говорят: «Свобода каждому верить по-своему…» и т.п. Чудно. Пускай: религиозное «насилие над совестью» – худшее из всех. Говорят: «принимать веру Церкви» (авторитет Церкви и т.д.). Но все это не о том, не так и не то… Когда я говорю, что вера рождает Церковь, я говорю, так сказать, об онтологии самой веры. Ибо вера и Церковь не две разные «реальности», причем одна из них, так сказать, «сохраняет» или «охраняет» другую. Нет. Вера есть обладание Царством (осуществление ожидаемого – Царства – и уверенность в не-

1 Ин.2:19.
2 Focus (aнгл.) – средоточие; центр.
3 по своей природе, по своему характеру (лат.).
4 способ, образ (лат.).
5 о вкусах не спорят. Что и следовало доказать (лат.).

видимом – Царстве). Это обладание и есть Церковь как таинство, как единство, как новая жизнь и т.д. Церковь – это «присутствие» ожидаемого и невидимого. Поэтому говорить о какой-то «свободе веры» внутри Церкви так же бессмысленно, как говорить о свободе внутри таблицы умножения. Принятие Царства есть плод свободы, ее «исполнение» и увенчание, и в этом смысле – будучи постоянным, все время возобновляемым принятием – вера есть свобода, единственно подлинная свобода, каковой должна быть и Церковь как исполнение веры.